|
Я стремительно несусь по гладкой асфальтированной дорожке, корпус моего
хорошо натренированного и все еще гибкого тела сильно наклонен вперед,
взгляд с быстротою молнии сканирует возможные препятствия на дороге, в
ушах свистит ветер...
Краем глаза вижу поравнявшуюся со мной на проезжей части патрульную
полицейскую машину. Внимательный взгляд полицейских устремлен из окна
прямо на меня. Внезапное ощущение какой-то смутной тревоги и вины.
Успевает промелькнуть мысль — сейчас оштрафуют за превышение скорости. Еще
мгновение, и полицейская машина проезжает мимо, унося с собой
заинтересованные взгляды полицейских.
Я продолжаю разгоняться — мимо меня мелькают, как кадры в киноленте,
пейзажи финской природы во всем великолепии бабьего лета. Ах, как хочется
остановиться и полюбоваться набирающим силу парадом осенних красок, мягкой
игрой света и тени погожего осеннего денька...
Я не могу остановить свой бег, потому что бегу я от самой себя, от своего
грустного и печального «я». Я знаю, что, если бежать, не щадя себя, на
пределе своих физических возможностей, в конце пути накатит, навалится
долгожданная свинцовая усталость и, приняв меня в свои утешительные
объятия, разгонит грусть и заставит забыть — хотя бы на время — о печалях.
Это странное, инородное для меня ощущение постоянной грусти, смутной
тревоги и тоски поселилось во мне давно, после моего переезда из России в
Финляндию. За 17 лет моего проживания здесь это ощущение успело окрепнуть
и пустить во мне прочные корни. Я заботливо прячу его, я умело маскирую
его от посторонних глаз, а оно то и дело выползает из глубин моего
сознания на поверхность, видоизменяя, как вирус, оттенки своего
проявления: от легкой грусти до жестокой черной тоски.
Моя потаенная грусть всеядна, она с удовольствием поглощает обильные
трапезы, включающие крупные неудачи, потери, болезни, но порой ей нужно
совсем немного корма, всего-то одно слово «рюсся», адресованное, пусть,
даже и не ко мне. Она кормится свежими кусочками, маленькими сценками из
финской жизни, в которых мне по жребию судьбы выпадают различные роли:
немые, озвученные или роли простых статистов — случайных свидетелей.
Теплый июльский вечер в центре Хельсинки. Я захожу в автобус, усаживаюсь
на свободное место. Слышу русскую речь — через проход двое мужчин сидят
напротив друг друга и ведут беседу. Один из них — солидный господин
примерно шестидесяти лет в бежевом костюме, на голове у него светлая шляпа
«а ля член Политбюро». Мужчина напротив значительно моложе, на нем темный
костюм и у него приятное, интеллигентное лицо. Они говорят довольно
громко, я поневоле прислушиваюсь к разговору, в котором мелькают знакомые
факты русской и мировой истории. Разговор плавно переходит на современные
войны, на войну в Чечне. Мужчина в бежевом костюме вдруг бросает фразу о
том, что здесь в Финляндии слишком много развелось русских, и это
представляет опасность. Мне странно слышать это высказывание от человека,
который сам так прекрасно говорит по-русски. Мужчина в темном костюме как
будто не слышит (или не хочет слышать?), о чем говорит его собеседник. Он
согласно кивает головой, и говорит, что это опасно, если террористы из
Чечни поселятся в Финляндии.
Тем временем, мужчина в бежевом костюме повышает голос. Он говорит о том,
что русским мало того, что в последней войне они отхватили кусок
Финляндии, русские, по его мнению, по-прежнему спят и видят, как завоевать
всю Финляндию. Теперь уже не может быть сомнения, о ком он говорит:
«Слишком много угнездилось здесь русских, это опасно для Финляндии».
Мужчина уже заметил, что я понимаю то, о чем он говорит. Он поворачивается
ко мне и спрашивает мое мнение на этот счет. Я вынуждена вступить в
беседу. Я говорю то, что первое приходит на ум: русским никакого дела до
Финляндии нет, и лично я не знаю ни одного русского, который хотел бы
захватить Финляндию. Мужчина не согласен со мной, он разражается длинным
потоком речи, из которой я узнаю, что он бывший офицер на пенсии, горячий
патриот, и, вдобавок, владелец нескольких многоэтажных домов в центре
города. Он добавляет, что в его дома никогда не ступала и не ступит нога
русского, русским, вообще, здесь не место. Он пышет ненавистью...
Мужчина вдруг прерывает поток своей речи и спрашивает, кто я по
национальности. В его вопросе заключена небольшая спасительная подсказка —
не ингермаландка ли я? Я отвергаю подсказку и признаюсь, что я русская, и
добавляю: «угнездившаяся здесь». Он разочарован и показывает на своего
собеседника: вот он тоже русский, художник, когда-то женился на финке,
чтобы убежать от большевиков, сейчас работает на него, пишет картины.
Спрашиваю, не поступился ли он своими принципами, предоставив русскому и
место и работу. Мужчине не нравится мой вопрос, он почти кричит в ответ,
показывая на художника пальцем: «Да, он будет на меня работать, а я буду
платить ему два евро в час!». Художник молчит, отводит глаза.
Автобус останавливается, моя остановка, я выхожу. Вечернее солнце не
спешит угомониться, щедро одаряя своим предзакатным жаром улицы финской
столицы. Рядом со мной идут финны, расслабленные, утомленные солнцем. Я
вглядываюсь в их лица — неужели они все так думают, как этот мужчина в
автобусе?
Перед моими глазами проходит многочисленная вереница финнов, с которыми я
познакомилась, живя здесь. Вот моя подруга Аннэ, с которой мы подружились
сразу после моего переезда в Финляндию. Мы живем теперь в разных городах,
но продолжаем общаться, переписываемся, подолгу разговариваем по телефону,
приезжаем в гости. Я вспоминаю своих взрослых учеников, которым я
преподавала русский язык, их громадный интерес и уважение к русской
культуре. Один из них, начав изучать русский, страстно им увлекся,
перечитал всех русских классиков и всех сколь-либо известных
современников, а потом вдруг сам стал писать замечательные, остроумные
рассказы на великолепном русском языке.
В моей памяти встают мои требовательные преподаватели из Университета
дизайна Хельсинки, которые относились ко мне всегда и во всем на равных с
другими студентами-финнами, никогда не ущемляя меня, но и не делая никаких
дополнительных поблажек, за что я им бесконечно благодарна. На память
приходят также довольные лица владельцев различных бутиков Хельсинки, да и
других городов Финляндии, для которых я, «шопоголик» с русским размахом,
подкрепленным карточкой «Виза», была и остаюсь радостным, оживляющим
явлением на фоне финского рынка умеренного потребления.
Я вспоминаю многих других финнов — своих коллег по работе, соседей по
участку, сокурсников. Не могу себе представить, чтобы кто-то из них думал
бы обо мне, как о потенциальной опасности. Льщу себя надеждой, что я также
симпатична финскому налоговому инспектору: ведь на протяжении всех 17 лет
моей жизни в Финляндии я постоянно работала, регулярно платила налоги, и
временами, довольно высокие. Я привожу себе все новые и новые, серьезные и
несерьезные аргументы, но слова мужчины из автобуса продолжают звучать у
меня в ушах. Память услужливо предъявляет мне результаты опроса финнов,
проведенного всего лишь полтора года назад: 60% опрошенных ответили, что
относятся к русским очень отрицательно. Я смотрю на лица проходящих мимо
меня финнов — неужели все-таки 60%?
Моя грусть интернациональна, она с удовольствием кормится финскими
блюдами, но с не меньшим аппетитом заглатывает она и русские лакомства.
Вот я стою в длиннющей очереди за российской визой. Очередь растянулась
вдоль забора российского посольства в Хельсинки. Зимнее серенькое утро.
Очередь движется медленно, всем холодно. Внутрь, в теплую утробу огромного
здания запускают через редкие промежутки времени, по два-три человека,
строго по количеству вышедших из здания людей. Прохожие смотрят на нас,
мерзнувших, выстроенных вдоль длинного забора, как на диковинку — ну это и
понятно, где еще можно увидеть такие очереди на свежем воздухе в
Финляндии? Одним словом, русская экзотика в центре финской столицы. Я —
часть этой экзотики, я здесь не случайно: Россия — моя родина, русский —
мой родной язык. Мне холодно, мне грустно и обидно за себя и своих
соотечественников.
Я включаю телевизор. Первая новость, передаваемая по всем каналам как
российского, так и финского телевидения — это убийство Анны Политковской в
подъезде своего дома. Это злодейское убийство совершено у меня на моей
Родине, убита моя соотечественница, журналистка, женщина, мать двоих
детей. Скорбят и оплакивают Анну Политковскую не только в России. В
Финляндии более тысячи людей собрались в молчаливой скорби перед зданием
русского посольства. В руках они держали зажженные свечи и портреты
убитой.
Кто совершил это злодейство пока не известно, следствие только началось.
Но совершенно очевидно то, что стояло в первоистоках этого убийства:
национальная и идеологическая рознь, ненависть и вражда.
Боль и печаль заполнют мое сердце. Я пытаюсь заглушить свою боль, убаюкать
и напеваю ей: Imagine, there’s no countries It isn’t hard to do Nothing to
kill or die for And no religion too Imagine all the people Living life in
peace – Представь, не существует стран Это не трудно представить Нет
ничего, за что убивают или умирают И нет религий Представь, все люди Живут
в мире…
Я верю, что когда-нибудь все так и будет, как поется в песне Джона
Леннона, но мне по-прежнему грустно. Грустно потому, что все это
произойдет не со мной, не в моей жизни, не здесь. А пока здесь, у порога
моего дома в пригороде Хельсинки ждут меня мои любимые, мои надежные и
испытанные в многочисленных пробегах роликовые коньки. Я одеваю их на
ноги, затягиваю крепления и начинаю свой привычный стремительный бег.
Любовь Юлихуттула |